Александр Покровский - Расстрелять! – II
– Товарищ адмирал! (Руки по швам. «Разрешите доложить? Распорядительный дежурный такой-то».) С пирса упала ваша машина! Два шофера утонули!
После этого адмирал – будто только этого и ждал – вскочил и заорал:
– Так! Какого ж хуя ты молчишь? (Енот твою мать!)
Вот оно!
Великую оздоровительную силу русского мата нельзя разменивать по мелочам!
– Так, старпом! – говорит командир на совещании. – И последнее. На корабле много мата! Мат прекратить! Развернуть работу!
Старпом, который слушал мат еще через мамину плаценту, а потому был в этом деле не последний человек, настоящий специалист и ценитель, вначале выглядит смущенным, но потом делает себе озабоченное лицо и говорит:
– И начать, я считаю, нужно с офицеров, товарищ командир!
– И начните! – Поворачивается к замполиту: – И вам, Антон Себастьяныч, тут непаханое поле деятельности. Всех блядей к ногтю! (Увидел замовское удивление.) Кстати, «блядь» – литературное слово. И если я говорю офицеру, что он блядь, значит, так оно и есть. И офицер должен работать, искореняя этот недостаток.
А через пять минут старпом со стапель-палубы уже кричит матросу, полусонному дурню, который наверху шагнул мимо ограждения и покатился-покатился и если не зацепится за что-нибудь сейчас, то ляпнется с высоты семнадцати метров.
– Прособаченый карась! Ты куда, блядь паскудная, пополз?! Когтями! Когтями цепляйся, кака синяя!
И матрос (кака синяя) цепляется за что-то когтями.
А без мата как бы он зацепился? Как бы он собрал свою волю в кулак и почувствовал, что жизнь прекрасна? Как бы он вспомнил о Родине, о долге, о личной ответственности за каждого?
Этот старпом прослужил на корабле двадцать лет, а потом как-то очень быстро собрался в один день и списался с плавсостава с диагнозом – «мгновенная потеря памяти». Правда, врачи ему сначала сказали, что с такими штуками, как «тараканы в голове», «моментальное размягчение ума», «временная глупость», «взрывы в кишечнике» и «что-то гнусное внутри», они не списывают, но он предоставил какие-то послеродовые метрики, где было написано, что еще при рождении «стрельцом» он вышел у мамы боком.
– А как же вы на флот попали? – спросили его, и он заявил, что проник через форточку и затер пальцем то место, где было описано его детство.
После чего его уволили в запас, взяв у него на всякий случай пункцию спинного мозга, и теперь у него при ходьбе не только память, но и ноги отстегиваются, и голос у него стал такой певучий-певучий, истинное кантабиле получается при разговоре, слово кабальеро, никак не остановить.
Просто – член на планширь!
Я считаю, что именно так эту ситуацию и можно прокомментировать: член на планширь!
Так командовал нам капитан первого ранга Сыромятин, когда мы – молодые, в пушке, с зеленью на ушах, первокурсники – проходили шлюпочную практику.
– Всем член на планширь с правого борта! – командовал он нам, когда мы, сидя в шлюпке в десяти метрах от берега, отвечали ему устройство шестивесельного яла и тут кто-то не выдержал его громового голоса и писать попросился.
И все вытащили тогда свои члены и положили их с правого борта. И вдруг он истошным голосом, сжимая кулаки и наклоняясь от усердия, как заорет:
– Всем с-сссать!!! – и все сейчас же ссут сидя, и ты, ссущий так же, как и все, неторопливо замечаешь, что у кого-то член с родинкой, у кого-то – в пятнышках и в таких трогательных мелких пупырышках, а раньше ты этого не замечал; а в пятнадцати метрах – пляж с людьми. А если кто замешкался с ответом или устройства шлюпки не помнит, то он ему: «Пешком из шлюпки марш!» – и он в одежде в воду – бух! – и бредет к берегу.
Говорят, этого бешеного капитана первого ранга представили когда-то к «герою Советского Союза» и к званию «адмирал», но когда он прикатил в то место, где у нас все это вручают, то вошел в помещение вразвалочку, а ему сказали: «Выйдите и войдите за наградами как подобает». И тогда он повернулся и врубил такой строевой шаг, что люстра жалобно затренькала, а, выходя, он еще дверью шлепнул так, что все ковры побелкой запорошил, и больше ни за наградой, ни за званием не явился, а отправился в ближайшую пивную горло промочить, там его в конце дня и обнаружили, и получил он тогда назначение не в «герои» и не в «адмиралы», а к нам в училище, на шлюпочную практику.
Вот в присутствии каких людей, положив свой член на планширь, в окружении друзей, пузырясь от страха через жопу, я ссал с правого борта.
А вокруг – солнце, тишина и безмятежное море, совершенно не подозревающее о растущей мощи нашего родного военно-морского флота и его великом грядущем, в котором я лично совершенно убежден неоднократно, и даже очень.
А мне еще говорят, что я не люблю флот.
Дорогие мои сифилитики, импотенты ума, прямолинейно пустоголовые! Флот – это я. Я на нем полжизни прожил. И как же я могу не любить самого себя?!
Да я себя обожаю, идиоты. И с этого момента присваиваю себе титул – «Дивный»!
Да-а-а…
А флот так и стоит перед глазами…
– Пиз-зззда с ушами! Просто пиз-зззда! – говорит командир на пирсе в окружении офицеров, и это – исчерпывающая характеристика его подчиненного.
А вот и стихи:
Пошто! Моей мечте вы ухи обкорнали!
Пошто! Взашею мне шлепков паклали!
Пошто! Я молодой от вас в тавот попал!
Их читает Мишка Таташкии по кличке Крокодил. Он сочиняет их на ходу, и поскольку мы ходим много, то этих нескладушек у него – полным-полно. Например, идет он рядом со мной и бредит: «Сосу сосал сосид сосил», – это он рифму подбирает; или: «Пись-ка уютно-уютно лежало, дерево рядом тихонько дрожало», – и читает он их нам на построении на ухо, когда стоит во второй шеренге. Когда надоест – поворачиваешься к нему и говоришь:
– Мишка! Едремьть! Ты знаешь слово «эдикт»?
– Знаю. Это по-римски «выражение».
– Это по-русски – «э-ди-к-ты»!
А рядом уже обсуждается старпом:
– Наш старпом всегда так противно визжит.
– И воняет.
– И в желаниях своих, я вам должен доложить, он мелок, как писька попугая.
– Из ужасов половой жизни хотите? Ночью снится мне что-то невыносимо белое. А я же любопытный. Пододвигаюсь поближе, тянусь, окликаю, а это рука, безжизненно торчащая из белоснежной жопы. И только я придвинулся к ней, еще ничего до конца не осознавший, а она меня – хвать! – и стала обнимать. Чуть ежа не родил!
А вот еще:
– С утра руки чесались сделать что-нибудь для Отечества! Купил японский веер.
– Зачем?
– Трихомонады отгонять!
– Эх! Наковырять бы козявок!
– И засунуть бы их заму в рот!
– После чего в воздухе разольется мягкий запах мяты и детской опрелости.
– Из-за вас я совершенно не слышу старпома.
– А на хрена он…
– Тише! Я тоже не слышу. Сейчас выбью серные пробки из ушей и приспособлю их под его чарующие звуки.
– А я при разговоре с командиром чувствую все время, как спина прогибается и зад отклячивается, а в глазах – любовь-любовь и желание совершить то, совершить это, доложить об этом, об том…
– Вчера старпом послал меня на стройку кафель для гальюна воровать. За мной два часа майор с лопатой гонялся.
– Догнал?
– Куда ему, пьяненькому!
Эх, вторая шеренга. Вот когда я умру, то пусть мое эфирное тело на прощанье отправится на пирс и послушает, о чем говорят офицеры во второй шеренге.
А пирс выкрашен суриком, красный и с утра в росе, и солнце только что встало, и сопки вокруг, и ты словно в чаше, маленькая соринка, и тихо, и ветерок ладошками гладит по щеке. Это он балуется. А глаза закроешь – и сейчас же увидишь траву. Зеленую.
А хорошо лежать в той траве. Только нужно обязательно лечь на подстилку, а то трава, даже самая мягкая, кусается, колется. А сколько в ней различных красивых побегов и стеблей. Нужно только придвинуться, чтоб рассмотреть.
Вот мягкий тысячелистник, вот – скромница ромашка, а вот еще что-то, названия, конечно, не знаю, но, наверное, это ятрышник, северная орхидея. Очень капризный. Ни за что не вырастет на грядке, потому что наши руки для него слишком грубы и бесцеремонны.
А сколько всякой живности бродит по листам: и задумчивая тля, и всякие там нагруженные заботами кобылки, и, конечно же, пауки.
А вот и пчелы прилетели. Осмотрели, нет ли чего, погудели-полетели.
А пауки очень пугаются, если их взять на руку, – тут же хотят улизнуть, а рядом на камешке давно уже лежит ящерка, а заметить ее можно только по брюшку, которое раздувается и опадает – вдох-выдох.
А если перевернуться на спину, то на тебя сейчас же надвинется небо. Навалится. Синее. И кажется, это оно специально придавило тебя к земле. Уж очень густой у него цвет. Кажется, оно говорит: «Лежи не двигайся, иначе ты все сломаешь».
